Б. Дубин, А. Рейтблат. Литературные ориентиры
современных журнальных рецензентов

Для того чтобы прояснить один из планов литературной культуры — представления современников о литературных авторитетах, критерии и механизм актуальных литературно-критических оценок, структуру и динамику стоящих за ними литературных норм, двадцать лет назад в Секторе социологии чтения и библиотечного дела Государственной библиотеки СССР имени В.И. Ленина авторами статьи было проведено эмпирическое исследование рецензий в толстых журналах на новые книги. Работа по анализу и осмыслению этого материала велась в рамках широкого и притязательного исследовательского проекта теоретически обоснованной социологии литературы и опиралась на параллельные концептуальные разработки как более общего, так и сравнительно частного плана, проводимые тогда исследовательским микроколлективом, но в ту пору, как и статья о литературных координатах журнальных рецензентов, не опубликованные[1].

В центр всего проекта был поставлен социальный институт (социальная система) литературы в относительной устойчивости его принципиальной структуры. Эта аналитическая конструкция понималась как совокупность различных форм, которые поддерживают стабильное, регулярное (в частности — ролевое) взаимодействие множества типовых персонажей, так или иначе включенных в отношения вокруг и по поводу литературы — в демонстрацию, репродукцию, истолкование ее ценности, выработку норм интерпретации этой ценности и процессы научения данным нормам, в производство, тиражирование и распространение текстов, в их оценочную квалификацию (включая дисквалификацию) и рекомендацию на правах «литературы» образцов той или иной жанровой природы, стилистического уровня и проч. Динамические аспекты подобных взаимодействий связывались с появлением на исторической сцене новых групп, вносящих новые представления о литературе и новые ее образы, конкурирующих за признание своего видения мира и слова с другими подобными группами и, в конечном счете, добивающихся (либо не добивающихся) институционализации своих идей и гратификации своих усилий, принятой в рамках института литературы, в более широких социальных контекстах, обществе в целом.

Историчность понимания описываемых отношений, литературы как института составляла конститутивную характеристику подхода и аналитически же задавалась (проблематизировалась как предмет исследования) в нескольких планах[2]. Во-первых, сам феномен универсальной ценности литературы, институционализация этой ценности в формах издания, распространения, интерпретации, обучения, оформление связанных с этими процессами письменно-образованных социальных групп и сообществ понимались исторически. Они связывались с процессами модернизации европейских обществ Нового времени, с особенностями их разворачивания, трансформации, блокировки и проч. в различных социально-исторических условиях и обстоятельствах (в частности — в связи с идеями и проектами национального государства, национальной культуры). Во-вторых, уже собственно рабочими проблемами эмпирического социолога литературы становились исторические определения (идеи, типы) «литературности» (в терминологии Р. Якобсона); исторические проекции соответствующих ролей и ролевых стратегий в рамках института литературы (писатель, критик, издатель, читатель и др.); проблематика и практика литературной традиции/инновации; динамика нормативных экспектаций публики, ее различных слоев и групп в переплетении их идей, интересов и взаимоотношений. Наконец, в-третьих, особое внимание уделялось, с одной стороны, формам репрезентации «истории» непосредственно в литературе, в различных жанровых версиях романной поэтики (исторический роман, роман-эпопея, военный роман и др.), а с другой — проблематизации и концептуализации исторических аспектов бытования и понимания словесности в рамках тех или иных теоретических подходов к исследованию литературы, в частности и особенно — в теоретических трудах по литературной эволюции и в собственно исторических эмпирических разработках ОПОЯЗа, в работах по репродукции и трансформации культурных форм и семантических конструкций у О.М. Фрейденберг [3].

В данной, специальной и прикладной части проекта ставилась задача выявить структуру и проследить динамику литературных авторитетов у рецензентов, воспользовавшись для этого специфическим материалом — «попутными» упоминаниями в журнальной рецензии на беллетристическую новинку имен тех авторов, которые значимы для рецензента как образец в том или ином отношении (очень упрощенно говоря, по модели: «M напоминает/не напоминает N»). Поскольку журнальный рецензент, по нашим исходным предположениям, размечает литературный поток и дает оценки новинкам на основе тех либо иных, но, так или иначе, достаточно определенных представлений о литературе, пусть они даже отчетливо не сформулированы им, то через производимые в рецензии сопоставления (условные приравнивания, будь то в позитивном, будь то в негативном плане) можно реконструировать систему его «литературных координат». Рецензент находит новинке место на «литературной карте», показав ее соотношение (сходство или отличие) с другим, менее проблематичным и, напротив, более значимым, авторитетным произведением.

Социально обусловленный и культурно опосредованный характер работы рецензента выражается в том, что в рецензионную оценку, риторику доказательств, систему отсылок и проч. включены его воображаемые партнеры — фигуры, представляющие референтные для него инстанции, с их собственными нормами суждений, системой авторитетов, набором символов. Фактом, оказывающим воздействие, рецензионная оценка становится именно тогда и в той мере, в какой она «завязана» на перечисленные моменты, согласована со значимыми партнерами, их символическими ресурсами, формами репрезентации либо (и это одна из разновидностей социального согласия, типов социального взаимодействия) демонстративно полемична по отношению к ним. Иначе говоря, при такой трактовке у исследователя (социолога, историка, культуролога) возникает возможность вполне эмпирически работать с оценками рецензента, включая именные отсылки, как коммуникативными структурами — символическими конструкциями, представляющими воображаемых партнеров и оппонентов рецензирующего. А это значит, что становится реальной задача уловить не просто информационное поле рецензента и даже не только стабильный репертуар его типовых оценок и значимых для него символов, а процесс и даже историческую динамику литературного взаимодействия, борьбы, консолидации, вытеснения и проч. в форме внешне статичных наборов писательских имен.

Так, можно аналитически разложить саму конструкцию рецензионного сравнения (семантического уравнения), трактуя степень обобщенности употребляемых символов-имен как индикатор различных по характеру и масштабу ориентаций рецензента, — на неформальный кружок «своих»; формально заявленную литературную группу; межгрупповую коммуникацию и соответствующие авторитеты; институт литературы в целом и его базовые ценности. Для этого необходимо в операциональном порядке (процедура громоздкая и трудоемкая, но в принципе выполнимая) промерить соответствующие символические потенциалы приводимых рецензентами имен в каждом замере и на протяжении нескольких или даже всех замеров:

богатство связей данного имени с другими (количество соупоминаний и с кем именно — в данном и последующих замерах);

его ценностный ранг (место в иерархии по количеству упоминаний — в данном замере и, опять-таки, в динамике);

его ценностный масштаб или заряд (символический «возраст» упоминаемого автора, пары или даже группы авторов).

При таком подходе авторы, лидирующие по сумме перечисленных параметров, выступают символами самого института литературы — национальной словесности, национальной истории или даже культуры в целом, значение которых выходит уже за пределы данного института, через соответствующие коммуникативные каналы, репродуктивные подсистемы распространяясь, в принципе, на «все» общество. Напротив, единичные или немногочисленные упоминания в рамках одного-двух замеров можно трактовать как отсылки к символическим фондам тех или иных групп литературных современников. В таком случае — как, впрочем, и во всех других — можно эмпирически «засечь» эти группы, например, по журналам, в которых эти имена упомянуты. Далее возникает принципиальная возможность прослеживать исторические траектории признания этих претензий и заявок на литературный авторитет (того или иного «кандидата») другими группами (другими журналами), их переход с периферии в центр литературного сообщества (столичные издания) и, наоборот, рутинизацию символов и стоящих за ними словесных образцов, ценностей литературы, их распространение из центра на периферию — накопление и убывание символического потенциала, смену семантики интерпретации (структуры соупоминаний) и т.д. Из теоретически намеченных здесь ходов в данной конкретной работе были использованы и в настоящей статье представлены лишь некоторые.

Пределом всеобщности литературных значений, согласованности координат литературного взаимодействия для европейских культур модерного периода (а собственно их мы в своих концептуальных разработках только и имеем в виду — «литература» как институт и культурная система есть не везде и существует не всегда) так или иначе выступает оценочная область «прошлого», хотя его «глубина» и «подробность» для разных обществ и в разные их периоды меняются. «Настоящее» столь же оценочно трактуется как сфера относительного разнообразия ценностных позиций и нормативных (содержательных) определений литературы (культуры), так что здесь правомерно говорить о степени со- и рассогласованности этих определений, об эмпирических формах и модальном характере их соотнесения (конкуренция или диалог, прямое столкновение или условная, «аллегорическая» отсылка к историческому прецеденту и проч.). Можно условно, аналитически выделить три различных функциональных уровня литературных значений: всеобщие институциональныеценности и их символы (высокая и общепринятая классика); межгрупповые нормы и авторитеты (динамический, сравнительно подвижный «средний состав» кандидатов в классики); узкогрупповые и кружковые семантические конструкции (единичные упоминания более «молодых» авторов, носителей инновационных значений). Переходы значений и образцов между этими уровнями, в рамках развиваемого здесь подхода, и составляют реальное содержание литературного процесса в его исторической обусловленности, т.е. групповой и институциональной определенности. Понятно, что в данной конкретной работе, посвященной даже не социальной роли журнального рецензента или рецензированию как относительно специализированной деятельности в рамках сложившегося социального института литературы, а лишь «упоминательной клавиатуре» рецензентов (О. Мандельштам), мы имеем дело только с одной частной проекцией всего этого социально-смыслового космоса[4].

Идею анализа «литературных координат» рецензентов на основе наукометрической методики обсчета упоминаний в откликах на новые книги (аналогичной подсчету числа упоминаний авторов в ссылках научных статей и монографий) выдвинул и использовал шведский социолог литературы Карл Эрик Розенгрен в своих работах о динамике шведской литературной системы в XIX—XX вв.; он же дал статистико-математическое обоснование применимости подобной техники для исследования литературы[5]. На основе модифицированного варианта методики К.Э. Розенгрена мы провели в 1980 г. эмпирическое историко-социологическое исследование структуры литературных авторитетов журнальных рецензентов XIX—XX вв. Учитывались все явные или скрытые в цитатах, именах героев и проч. упоминания писателей, кроме самого рецензируемого автора, во всех рецензиях (на литературные произведения) «толстых» столичных (московских и петербургских / петроградских / ленинградских) литературных журналов, выходивших с 1820 г. до конца 1970-х гг. не чаще трех раз в месяц. Для этого брался комплект всех номеров этих журналов за двухгодичный срок с двадцатилетним интервалом («шагом») между замерами — 1820—1821, 1840—1841, 1860—1861 гг. и т.д. Понятно, что в одной произвольно выбранной точке нельзя увидеть движение, процесс, можно — на основе ряда точек — зафиксировать лишь некоторые тенденции, как устойчивые, так и новые (с тем, чтобы уменьшить воздействие совсем уж случайных, разовых факторов, данные за два смежных года мы условно суммировали). Под «упоминанием» в работе понималась фамилия автора художественного произведения (или какая-либо аллюзия на него), появившаяся в рецензии на недавно опубликованную художественную книгу, написанную другим лицом, а не тем писателем, упоминание которого регистрируется[6].

В 2000 г. мы провели еще один замер, сохранив двадцатилетний шаг после предыдущего обсчета и по тем же принципам отбора проанализировав журнальные рецензии 1997—1998 гг. Основные его результаты и некоторые выводы излагаются ниже.

В качестве важнейшего структурообразующего элемента литературной системы при данном подходе принят «толстый» журнал. Рецензии в изданиях другого типа не учитывались.

К анализируемому периоду число таких журналов в России заметно выросло. В принципе (такой точки зрения, например, придерживается — и вполне обоснованно для своего материала — К.Э. Розенгрен) это должно было бы говорить о существенном расширении литературной системы. Если максимальное число принятых к учету журналов (во время замера) за весь рассматриваемый нами период не превышало 18, а в последнем предыдущем замере их было 15, то в 1997—1998 гг. число их достигло 28. Среди новых журналов — «Арион», «Бежин луг», «Золотой век», «Лепта», «Московский вестник», «Кольцо “А”», «На посту», «НЛО», «Новая Юность», «Пушкин» и др.

Однако общий тезис о расширении литературной системы, приходится признать, весьма условен, поскольку имеет в виду позицию идеального наблюдателя, который как бы читает все эти журналы. До недавних пор в русской литературной системе такая ситуация и в самом деле если не де-факто (относительно каждого включенного в журнальное чтение и круги обращения «серьезной» литературы), то в качестве внятной для них всех регулятивной идеи, даже общепринятой нормы реализовывалась. Можно было говорить о существовании в России более или менее единого «сообщества первого прочтения» — группы первых читателей, которые осознавали себя таковыми, даже не зная друг друга «в лицо», и на которых так или иначе ориентировались последующие. Данное сообщество в этом своем качестве считало себя достаточно значимым и авторитетным для других, более широких слоев, для социума и его институтов в целом. Единственное исключение, в наших данных, составлял во всех отношениях переломный и «нетипичный» замер 1920—1921 гг., когда в крайних условиях резкой социальной ломки литературное сообщество и читательские слои существенно сократились по величине, подверглись «дроблению» на мелкие группы и перемешиванию, каналы коммуникации между писателями и читателями сузились и деформировались, регулярность выхода периодических изданий нарушилась и т.д.

Для замера 1997—1998 гг. характерна заметная фрагментация литературной системы, причем по нескольким осям сразу. Самое явное ее проявление — резкий спад тиражей журналов описываемого типа, индивидуальной и коллективной (учрежденческой) подписки на них. Иными словами, речь идет о сокращении и разрыве устойчивых, регулярных коммуникаций литературного сообщества с относительно широкой и заинтересованной читательской публикой, а значит, и об утрате реального лидерства, лидерского авторитета соответствующих групп литераторов, всего их сообщества в целом. И если суммарное количество журналов и периодических изданий как таковых (не газет) по стране за последние двадцать лет сократилось, но незначительно (на 5%), то их тиражи, даже по усредненным данным, упали впятеро[7]. Но таковы цифры по периодическим и продолжающимся изданиям в целом — у журналов же интересующего нас здесь сейчас типа тиражи сократились в 20 и более раз. Это значит, что между писателями и читателями, между различными прежде собственно читательскими группами и слоями образовались социальные, культурные барьеры и зазоры. Изменился не только объем пишущих и читающих (за 90-е гг. число россиян, читающих и покупающих книги, по их собственному признанию, сократилось на треть[8]), — изменилось их место в обществе, а значит, и их культурное самочувствие.

В пересчете на общий объем образованного населения в крупных городах России тиражи нынешних толстых журналов близки к тому, что в современных развитых странах называется малым литературным обозрением (little literary review), или к журналам поэзии (poetry review). Заметим, однако, что и те и другие в большинстве крупных стран Запада исчисляются сотнями, а в годы культурного оживления и подъема (например, в США 1960-х гг.) число таких изданий достигало нескольких тысяч одновременно[9]. В наших же условиях количество «толстых», но при этом малотиражных литературных журналов в лучшем случае составляет два, максимум — три десятка. Кроме того, они — если брать содержательный, функциональный аспект (о котором более подробно речь пойдет ниже) — практически отсекают от себя поисковую, проблематичную, еще не оцененную словесность либо же крайне жестко ее дозируют, с одной стороны, а с другой — не берут на себя систематическую рефлексию над современной литературой и литературной ситуацией, постоянную критическую экспертизу конкурирующих в обществе представлений о слове, жанре, роли писателя и проч. Иными словами, в той картине литературы, которую создают, представляют и воспроизводят толстые журналы, сегодня отсутствует, если использовать привычную для словесности новых времен военную метафорику, передний край. Скорее уж, эта картина наводит на мысль о государстве Лапута или острове Утопия. 

Новые журналы выходят небольшим тиражом, на них зачастую отсутствует подписка, они плохо распространяются и почти не достигают читателя. Такие журналы становятся по преимуществу органами «своих» — «свои» туда пишут, «свои» и читают. Но в среде «своих» не бывает принципиальных вопросов — здесь важнее знаки общей солидарности и технические детали исполнения, заданный уровень «мастерства», по которому «свой» и опознается («ахиллесовой пятой любой кружковщины» назвал это явление в свое время Александр Блок). Поэтому такой журнал крайне редко претендует на более общую значимость своей особой и артикулированной точки зрения на мир и на литературу, он не выступает органом специфической литературной группы, течения с их идиосинкратическим пониманием ценности слова, кругом авторитетов, жанровыми предпочтениями и т.п. Скорее за ним стоят дружеские, клановые, клубные, салонные, в любом случае — партикулярные отношения.

В 1990-е гг. велико число эфемерных изданий, просуществовавших всего год-два. Они не дожили до настоящего времени, а их символический ресурс, образ мира и словесности оказался не значим, не авторитетен даже для их собственной публики, «узкого круга», не говоря о более широком читателе. На такого читателя они, впрочем, совершенно не рассчитывали и на его реальную поддержку никогда не опирались.

Их авторам важно заявить о себе (обозначить принадлежность к данному кругу и вообще к литературной публичности) или поддержать свою уже сложившуюся репутацию (не выпадать из обоймы), а не артикулировать свое видение литературы, вынести его на более широкое, вне- и межгрупповое обсуждение, отстаивать свое место в литературной системе. В современной ситуации, при всей ее, казалось бы, проблематичности, остроте и неопределенности ответов на основные «вопросы литературы» (что такое литература? каковы ее ведущие жанры? как — и каким — быть писателем сегодня? какова роль литературы и пишущего в сегодняшнем обществе?), тем не менее нет литературной борьбы — есть лишь литературные сенсации и скандалы, а это совсем другие типы действия и по составу участников, и по их мотивам и адресации, и по стереотипам поведения. Поэтому, в общем, даже не особенно важно и поддерживать «своих», быть взыскательным к «другим». Тем более, что ядро более или менее одних и тех же авторов присутствует если не во всех, то в большинстве или во многих из рассматриваемых журналов: в качестве модных «звезд» они переходят от одного печатного органа к другому. В результате журнал часто превращается по своей форме и функции в альманах, рецензионный отдел в нем предельно сокращается или даже отсутствует, рецензии имеют форму то ли сигнальной информации о выходе той или иной вещи, то ли ее рекламы.

Но и «старые» толстые журналы стали в этот период печатать литературно-критические материалы в существенно меньшем объеме. Причем среди них преобладают статьи, посвященные какому-либо конкретному писателю или конкретной книге, нередко — литературной классике. Аналитические обзоры, работы, панорамирующие нынешнее состояние российской, а тем более зарубежной словесности, в современной ситуации вообще исчезающе редки, так что если они и есть, то критики, что характерно, предпочитают выносить их на страницы куда более оперативных и более популярных у читателя газет или вывешивать в Интернет. Ряд «старых» журналов («Звезда», «Молодая гвардия», «Наш современник») вообще перестали печатать рецензии. Единственный в стране специальный литературно-критический журнал «Литературное обозрение», выходивший с 1973 г., за 90-е гг., по сути, поменял профиль, переориентировавшись на выпуск тематических «именных» номеров — юбилейных или мемориальных.

В результате общее количество рецензий в толстых журналах резко уменьшилось. В замере 1997—1998 гг. их почти вдвое меньше, чем было в 1960—1961 гг. и 1977—1978 гг., при, напомним, почти вдвое большем сегодня количестве журналов соответствующего типа.

Любопытно, что резкий слом конца 1980-х — первой половины 1990-х гг. в экономической, социальной, культурной сферах не привел к подчеркнутой ориентации рецензентов и их литературных суждений на «жизнь», а не на «литературу» (как это произошло, например, в послеоттепельные 1960—1961 гг.). Напротив, тенденция застойных лет к преимущественной оглядке на литературный эталон, мерка новых словесных образцов исключительно по литературным же образцам, получила свое продолжение: в 1960—1961 гг. доля рецензий с упоминаниями писательских имен составляла 23% всех рецензий, в 1977—1978 гг. она достигла 33%, а в 1997—1998 гг. составила уже 41%. В результате показатель доли рецензий с упоминаниями в 1997—1998 гг. — один из самых высоких за все почти что два века наших замеров. (Впрочем, судя по опыту предыдущих 10 зондажей, резкое понижение общего числа рецензий, как правило, коррелирует с ростом доли рецензий с упоминаниями и, напротив, резкий рост общего числа рецензий обычно дает относительное снижение доли рецензий с упоминаниями.)

О стабильности общей нормативной рамки оценок и классикалистской, канонизирующей ориентации рецензентов свидетельствуют и данные о «возрасте» упоминаемых писателей. Современников, молодых авторов рецензенты почти не упоминают. Среди упоминаемых писателей лица в возрасте до 40 лет составляют всего 5,5% — это самый низкий показатель за все замеры, даже в классикалистские 1977—1978 гг. их было 6%, в другие же периоды эта доля была гораздо выше (например, в 1860—1861 гг. — 20,5%, в 1920—1921 гг. — 24%, в 1930—1931 гг. — 35%). Среди упоминаемых имен преобладают авторы в символическом возрасте «классиков»: так, на этот раз писатели старше 70 лет составляют две трети всего корпуса упоминаемых авторов — 67% (выше эта доля была только один раз, в 1820—1821 гг., когда во многом еще были живы нормы литературного классицизма).

Об отсутствии заметных переломов, инерционности системы координат рецензентов, как ни парадоксально, говорит общий характер сдвигов в списках лидеров упоминаний. Сравним новейшие данные и данные двадцатилетней давности. В 1977—1978 гг. объем, границы, структура системы литературных авторитетов были весьма стабилизированы: отсюда очень высокий уровень согласия вокруг небольшого набора ведущих имен, сравнительно небольшие количественные различия между ними. В целом была весьма ощутима ориентация на литературных предшественников, апелляция к современности, напротив, была выражена слабо, а ретроспективистские тенденции сравнительно с предшествовавшим периодом 1960—1961 гг. заметно усилились. Литературная культура в тот период была сконцентрирована на отечественном прошлом. Об этом наглядно свидетельствует состав группы лидеров (указано число упоминаний в данный период):

Пушкин                    56

Л. Толстой               44

Маяковский             38

Горький                   32

Твардовский            29

Блок                          28

Достоевский            28

Чехов                        20

Гоголь                      19

Шукшин                   19

Тихонов                   17

Некрасов                  16

Шолохов                  16

Лермонтов               15

Ахматова                 12

Пастернак                12

Тургенев                  12

Тютчев                     12

Шекспир                  12

Брехт                        11

Гёте                          11

Евтушенко               11

Бунин                       10

Вознесенский          10

Заболоцкий             10

Т. Манн                    10

Хемингуэй               10

Симонов                   9

Пришвин                   8

Айтматов                  7

Фолкнер                    7

Как видим, в этом списке почти отсутствуют сколько-нибудь активно действующие авторы — о новых, более молодых и т.п. не приходится и говорить[10]. Лидирует (и с большим преимуществом) солидная и апробированная, иначе говоря — малосимпатичная любому читателю школьная классика: Пушкин, за ним — Л. Толстой. Далее идут советские классики поэзии (Маяковский) и прозы (Горький). Напомним, что четыре барельефа, украшавших типовые средние школы 1960—1970-х гг., изображали именно этих канонических авторов. Ориентация на отечественную традицию дополняется столь же сверхавторитетными к тому времени именами Блока, Достоевского, Гоголя и Чехова, других проверенных авторов.

Понятно, что в списках конца 1970-х гг. нет Солженицына и Бродского, Виктора Некрасова и Георгия Владимова, равно как многих других широко известных, признанных в ту пору авторов: запрещенная «вторая культура», по умолчанию, как бы вообще не входит в литературные горизонты рецензентов. Но за пределами их остались и крупнейшие события в «открытой» литературе 1960-х — первой половины 1970-х гг. Так, среди лидирующих имен нет ни активно работавших и столь же активно обсуждавшихся все 60-е — 70-е гг. авторов-деревенщиков — Астафьева, Распутина, Белова, нет Юрия Казакова и Юрия Трифонова (если говорить о публиковавшейся прозе), нет Арсения Тарковского, Олега Чухонцева или Александра Кушнера (если брать публиковавшуюся поэзию). Нет среди сколько-нибудь значимых упоминаний и крупнейших современных имен западноевропейской и североамериканской литературы, мастеров Латинской Америки и Африки, Индии и Японии — лауреатов крупнейших премий, писателей, чье творчество вызывало в последние десять-пятнадцать лет наиболее острые и широкие дискуссии (если говорить об упомянутых, то Манн получил Нобелевскую премию еще в 1929 г., Фолкнер — в 1949-м, Хемингуэй — в 1954-м).

А вот список лидеров замера 1997—1998 гг.:

Достоевский            41

Бродский                 36

Мандельштам          30

Набоков                   29

Пушкин                    28

Блок                          25

Гоголь                      20

Лермонтов               19

Л. Толстой               19

Ахматова                 17

Борхес                      17

Булгаков                   17

Цветаева                  17

Пастернак                16

Солженицын           16

Чехов                        16

Эко                           15

Маяковский             14

Платонов                 14

Тургенев                  14

В. Сорокин              13

Хлебников               13

Джойс                      12

Кузмин                     12

Тютчев                     12

Розанов                    11

Тарковский              11

Белый                       10

Брюсов                     10

Пелевин                   10

Ходасевич                10

Вен. Ерофеев           9

Г. Иванов                 9

Пригов                     9

Пруст                        9

Анненский              8

Горький                   8

Кафка                       8

Некрасов                  8

Заболоцкий             8

В. Шаров                  8

Беккет                      7

Есенин                     7

Петрушевская          7

Стругацкие              7

Как видим, изменения произошли, но далеко не столь резкие, как можно было ожидать. В лидирующей двадцатке сменилось 9 имен, тогда как в 1977—1978 гг. (по сравнению с предшествовавшим замером) даже больше — 10. Однако среди «новичков» списка преобладают авторы давно умершие, уже получившие статус классика. Наши, условно говоря, современники здесь (а это писатели как минимум двух «демографических» поколений) — это Солженицын, Сорокин, Пелевин, Пригов, Шаров, Петрушевская, У. Эко (впрочем, и это прогресс; в 1977—1978 гг. в первой двадцатке было всего два живых писателя — Н. Тихонов и Шолохов, причем оба к тому времени уже давно не публиковали новых произведений). По сути дела, все «новички», кроме Сорокина, Пелевина, Шарова, — это те, кто были достаточно известны с 1970-х гг., но не публиковались (или почти не публиковались) в России из-за цензурных запретов. В общем, перед нами не столько реальное изменение ориентаций рецензентов, сколько «разрешенное» проявление их сравнительно давно сложившихся, «вчерашних» систем предпочтений. Как будто «разрешение», снятие цензурных рогаток было и осталось главным литературным событием 1980—1990-х гг.

О чем все это говорит?

В стране произошли заметные, для многих драматичные изменения в политической, экономической и социальной сферах. Резкой ломке подверглась и литература — как формы ее организации, так и состав литературной культуры. К читателю пришли сотни текстов представителей многих ранее не допускавшихся к печати литературных школ и направлений, возникли новые периодические издания, столичные и периферийные издательства, государственные и частные премии, получила распространение сетевая литература.

Рельеф литературной местности поменял тектонику. А что мы видим у рецензентов толстых столичных журналов? Лишь слабые отзвуки сражений и схваток, идущих где-то вдали. Здесь система литературных представлений застыла и почти не изменилась. Рецензионные отделы толстых журналов в очень смещенном виде отражают современную литературную ситуацию и, уж точно, ее не формируют.

При установке на апробированный канон (прежде всего, ориентации на отечественную классику) источником нового могло бы послужить творчество зарубежных писателей. Однако замер 1997—1998 гг. характеризуется явным усилением и без того ощутимых автаркических тенденций предыдущего, «застойного» периода. Понятно, тогда было «нельзя». Но ведь уже в эпоху гласности, после Нобелевской премии Бродскому, ее получали Пас и Оэ, Села и Моррисон, Уолкотт и Гордимер, Махфуз и Хини, многие из них после этого (а кое-кто и раньше) переводились на русский, однако ни один из них так и не оказался хоть сколько-нибудь серьезно значим для рецензентов. Рецензенты и в данный период предельно концентрируются на «своем»: к зарубежной литературе (опять-таки лишь той, что заведомо признана бесспорной, включая не прочитанных россиянами в свое время Джойса, Пруста, Кафку) относятся лишь около 25% упоминаний в общем массиве — меньше было только один раз, в 1860—1861 гг.; среди упомянутых писателей зарубежные авторы составляют 36% — и здесь меньше было только однажды, в кризисные 1920—1921 гг. Бывшие советские республики, ныне независимые государства Средней Азии, Закавказья, Восточной Европы на литературной карте рецензентов практически полностью отсутствуют.

В отечественной литературной системе произошли серьезные сдвиги: сократилась и переструктурировалась читательская публика; понизился социальный статус литературы; существенно трансформировались ее функции, что нашло выражение в резком повышении читательской популярности жанровой прозы (остросюжетной, мелодраматической, скандально-сенсационной мемуарной, историко-патриотической и др.). Изменилась значимость каналов распространения литературы: роль толстого журнала резко снизилась, а издательств (и «фирменных» издательских серий) — выросла. Можно сказать, что единицей, событием в литературном мире стало не произведение, а книга; законодательной инстанцией — не критик, а издатель с имиджем, именем, брендом. Так или иначе, многие старые механизмы структурирования литературной системы исчезли или стали существенно слабее.

Можно наблюдать сдвиги и в самом литературно-критическом сообществе, в частности — в работе той его части, которая более или менее тесно, регулярно занята рецензированием (предмет данной статьи — другой, куда более узкий, поэтому скажем об этой стороне дела совсем коротко). Об изменившемся — явно снизившемся — престиже журнального критика и рецензента уже упоминалось (а ведь толстые журналы в наиболее важные и интересные для них периоды выше всего ценились читателями и оценивали себя сами именно за материалы отделов критики и публицистики). Заметно трансформировалась жанровая природа литературно-критических оценок (сведение к аннотации и реферату, зачастую безымянным, как было одно время в «Знамени», либо, напротив, создание именных полок для бенефисных критиков в «Октябре» и «Новом мире» с использованием некоторыми еще и «второй сцены» в виде Интернета и с последующим переходом текущей литературно-критической продукции в более устойчивую, книжную форму, например у А. Агеева, А. Немзера, К. Кобрина). Жанровые же сдвиги в литературе — всегда наиболее серьезные: они говорят об изменении структуры литературных коммуникаций. Наконец, можно говорить о некоторых намечающихся переменах в составе литературно-критического сообщества. За пределами основного массива, в котором самом по себе трансформировалось как будто не так много (другое дело, что меняется, как говорилось, контекст работы всех!), кажется, начали заявлять о себе, в смысле — притязать на отдельную позицию и репутацию, две «группы», а скорее — два типа критического высказывания вокруг и по поводу литературы. Рискнем обозначить эти условные группы эпитетом «новые», присоединив его к тому культурному ресурсу, который их члены в основном или чаще всего используют. Тогда одна группа — это «новые филологи» (по преимуществу ушедшие, как и многие из их старших коллег сегодня, от «чистой» филологии, зачастую — к культурологии, отчасти — к социологизированию, иногда — к использованию риторических ресурсов модной философии и др.); в качестве опознавательного знака назовем здесь имена Ирины Каспэ или Ильи Кукулина, хотя кто-то назовет другие. Другая — «новые радикалы»: их ресурс — спецэффекты, чаще всего — «хорошо отрепетированный буран», как это называлось в давней пародии А. Архангельского, если получится — сенсация, в общем, не важно, вокруг чего и есть ли для нее повод, а не получается сенсация — литературный скандал (перечисляем жанры работы); одни назовут здесь Л. Данилкина, другие... назовите сами. Первые могут печататься в газетах (скажем, «Ex Libris НГ»), выступать в сети, но тяготеют, в общем, к «Новому литературному обозрению» и «Новой русской книге». Вторые, бывает, публикуются даже в глянцевых изданиях для состоятельных людей, но сердцем тянутся к чему-то вроде бывшего «Радека». Все эти бегло перечисленные перемены наша методика рецензионных обсчетов вряд ли может учесть, в том числе потому, что проявляются они, как правило, в других типах изданий.

И это, может быть, самое важное. Главный из наших общих социологических выводов состоит как раз в том, что впервые за все время существования института рецензирования (точнее, впервые с 1840-х гг.) толстый журнал утратил сегодня в России роль главного структурообразующего элемента литературной системы[11]. Литература — и претендующая на элитарность, и тем более массовая — не сводится теперь к журнальной жизни и делается далеко за рамками толстых журналов. Если раньше они были источником перемен, воплощением динамизма, органом регистрации и разметки социального и культурного времени, то теперь более подвижные, не всегда привычные, заявляющие о своей относительной новизне элементы — в том числе в рецензентских оценках печатных новинок — несравненно чаще проявляются в других точках литературного поля.

Это, с одной стороны, газеты, специализирующиеся на информации о книжных новинках и их рецензировании, — «Книжное обозрение» и «Ex Libris НГ», в которых еженедельно публикуются десятки рецензий, а с другой стороны — общая пресса, в том числе такие издания, как «Коммерсантъ», «Время новостей», «Итоги», «Еженедельный журнал», «Афиша» и т.д. В любом случае крайне существенно, что ротация рецензируемых авторов и книг происходит здесь в масштабах недели, если вообще не ежедневно (такова же периодичность обновления в сетевых информационно-рецензионных изданиях). Цикл же редакционной подготовки толстых литературных журналов — по-прежнему несколько месяцев. В результате рецензенты в этих изданиях, хотят они этого или нет, работают с уже размеченным и оцененным литературным материалом, а потому вынуждены и при выборе того, что рецензировать, и того, к кому адресоваться и какие литературные координаты и их значки при этом использовать, ориентироваться на более устоявшиеся, зачастую уже рутинные нормы, образцы, стандарты оценок. Ситуация тем более затруднительная, что большинство оценочных стереотипов, определявших, кто есть кто и что есть что в литературе вообще и в современной словесности в частности, сегодня или скомпрометированы, или обессмыслились, или неприменимы.

Обобщенно говоря, структура нынешнего литературного поля подталкивает рецензентов к классикализации, но подобная роль теперь уже не составляет центр, фокус литературной системы. Напротив, она сдвигается к ее периферии, а то и становится в социальном, в культурном плане маргинальной (падающий престиж исполнителей подобной роли в толстых журналах, уровень их символического вознаграждения в форме оплаты, а отсюда и полный или частичный переход многих из них в издания глянцевые или сетевые свидетельствуют об этой периферизации и даже маргинализации совершенно недвусмысленно). Но если говорить еще резче, то тем самым маргинализируется вся система воспроизводства литературной культуры (национальной литературы) в ее сложности и многоуровневости. Угасание и распад сегодняшних российских библиотек — от низовых до крупнейших национальных — демонстрируют этот коллапс культурной репродукции опять-таки со всей очевидностью. Дело здесь не в том или не просто в том, что нет денег, — нет идей и людей, которые стояли бы за эти идеи. Это узкому кругу «своих» достаточно средств быстрого оповещения, тайных знаков, шифров для посвященных и проч., в том числе — непосредственных, устных, визуальных. Национально-культурному целому, современному развитому социуму, научному сообществу этого, разумеется, мало.

Но других ориентиров и критериев суждения в данной сфере (как и в культуре вообще), кроме обломков прежнего идеологического канона и реликтов интеллигентского кодекса, сегодняшние деятели литературной сцены пока не заявили и, кажется, не собираются этим заниматься. Причина этого, можно сказать, одна. Другую литературу создают для — в перспективе или от имени — другого читателя. Нынешние же литературные круги вообще нимало не озабочены читателями, если не иметь в виду все тех же очередных, давно уже архаических обвинений публики в падении вкуса, извращенности пристрастий и проч., порою еще вяло раздающихся с их стороны. Если вернуться к нашему примеру с библиотеками, то складывается впечатление, что образованному сообществу, включая лиц, аттестующих себя в качестве его лидеров, элиты, властителей дум и т.п., стало не важно, есть на свете «Ленинка», Библиотека иностранной литературы, или их нет (иначе говоря, существуют ли в их жизни или жизни других людей книги, которые есть в этих библиотеках и только в них, либо же таких книг нет и не нужно[12]).

Вместо этого в литературном мире преобладает внутреннее сплочение и перекрестное опыление, почему ведущими средствами организации литературной жизни и стали клубные, салонные, кружковые ритуалы непосредственного представления и самопредставления литераторов. Иначе говоря, при ослаблении, размывании смысловых основ для консолидации (ценностей, идей литературы, их символов) собственно организация литературной жизни не ослабела, а, напротив, даже усилилась. Литература сегодня — это все больше организация литературы, даже если — или особенно если — это организация, что называется, неформальная, типа связей, знакомств, неписаной принадлежности к кругу и проч.  Заметим, что значение этих неписаных форм для понимания писаной и печатающейся литературы за последние годы становится все большим, а их знание, ориентировка в них для участников литературных коммуникаций — все более необходимыми. По-другому в кружковых отношениях «своих» и не бывает. Но тогда вряд ли стоит удивляться, раздражаться или сокрушаться, что все эти тонкие нити и нюансы неведомы и непонятны более широким, собственно читательским кругам, а чем дальше, тем больше и неинтересны им.

В описываемой ситуации, когда общие «толстые» журналы (общественно-политические и литературно-художественные) редуцировали рецензионно-критические отделы до минимума, стали возникать периодические издания, специально или в значительной степени посвященные текущей книжной продукции. Это, прежде всего, выходящий с 2000 г. в Петербурге журнал «Новая русская книга», в каждом номере помещающий несколько десятков обстоятельных, достаточно подробных и, как правило, квалифицированных рецензий на художественную литературу, мемуары, книги по философии, истории, литературоведению, искусствознанию. Стоит упомянуть также журнал «Питерbook плюс», освещающий, правда, преимущественно петербургское книгоиздание (отметим, что высказанное выше соображение о замене в нынешней литературной культуре произведения книгой в преобладающей степени относится и к этим изданиям).

Все более важную роль в современной литературной критике начинает играть Интернет — и как средство распространения печатных критических откликов, и как место обитания только сетевых литературных изданий. Тут следует назвать сетевые издания «Русский журнал», «Русский переплет», а также сетевые версии ряда периодических изданий. Среди сетевых изданий, в том числе публикующих литературную критику, а иногда и рецензионные отклики, есть уже и ряд нестоличных (скажем, владивостокская «Лавка языков» и др.); стали восстанавливаться и развиваться отделы рецензий и в нестоличных бумажных журналах (например, «Урал», «Уральская новь»)[13].

Что же касается толстого журнала, то он все больше выступает теперь рутинизирующим элементом литературной системы, по преимуществу сохраняющим литературные стандарты и образцы прошлого. Впервые в российской истории он не репрезентирует институт рецензирования как таковой, а представляет лишь литературно-консервативный его сегмент. Следовательно, на этом замере, тем более — в ситуации уже XXI в., использовавшаяся нами в исследовании методика дает сбой, демонстрируя свои исторические рамки и ограниченную объясняющую силу. Для корректировки проявившихся при данном замере тенденций, более стереоскопичного и, возможно, более динамичного понимания сегодняшней литературной жизни было бы перспективно ввести «контрольную группу» из печатных изданий иного типа, соответствующих сетевых сайтов.

[1]До печатного станка в подцензурную эпоху от тогдашней теоретической работы — говорим сейчас лишь о ней — дошли аннотированный указатель зарубежных исследований по социологии литературы «Книга, чтение, библиотека» (М., 1982, без теоретического введения, опять-таки не опубликованного в ту пору) и сборник обзоров и рефератов «Проблемы социологии литературы за рубежом» (М., 1983). Часть прежних концептуальных разработок была издана позднее (см., напр.: Гудков Л., Дубин Б. Библиотека как  социальный  институт // Методологические проблемы теоретико-прикладных исследований культуры: Сб. науч. трудов. М., 1988. С. 287—300; Они же. Литература как социальный институт: Статьи по социологии литературы. М., 1994).

[2]Эти аналитические планы были представлены в рубрикаторе упомянутого выше указателя «Книга, чтение, библиотека» и в той или иной степени разворачивались в концептуальных аннотациях библиографировавшейся литературы. 

[3]По этой части тогдашней работы см., в частности: Гудков Л., Дубин Б. Сознание историчности и поиски теории:  Исследовательская проблематика Тынянова в перспективе социологии литературы // Тыняновский сборник: Первые Тыняновские чтения. Рига,  1984. С. 113—124; Гудков Л. Понятие и метафоры истории у Тынянова и опоязовцев // Тыняновский сборник: Третьи Тыняновские чтения. Рига, 1988. С. 91—108.

[4]Работа других уровней литературной системы (тонкие журналы, библиотеки, цензура и др.), как и соответствующие им символические конфигурации — наборы авторитетов, на историческом материале русской литературы прослежены в: Рейтблат А.И. От Бовы к Бальмонту: Очерки по истории чтения в России во второй половине XIX века. М., 1991; Он же. Как Пушкин вышел в гении: Историко-социологические очерки о книжной культуре пушкинской эпохи. М., 2001.

[5]См.: Rosengren К.E. Sociological aspects of the literary system. Stockholm, 1968. 216 p.; Idem. Time and Culture: Developments in the Swedish literary frame of reference // Cultural indicators: An intern. symposium. Wien, 1984. P. 237—257; изложение концепции см. в кн.: Проблемы социологии литературы за рубежом. С. 83—90.

[6]Более подробное изложение подхода и методики, результатов и выводов тогдашнего исследования см.: Дубин Б.В., Рейтблат А.И. О структуре и динамике системы литературных ориентаций журнальных рецензентов (1820—1978) // Книга и чтение в зеркале социологии. М., 1990. С. 150—176 (в доработанном виде и с сокращением табличных материалов статья републикована в: Рейтблат А.И. Как Пушкин вышел в гении. С. 211—233).

[7]По данным «Российского статистического ежегодника», число журналов в 1977 г. — 3480, их совокупный годовой тираж — 2331 млн экз.; в 1997-м соответственно — 3308 и 520 млн.

[8]См.: Общественное мнение — 2000. М., 2000. С. 98.

[9]См.: Дубин Б. Слово — письмо — литература: Очерки по социологии современной культуры. М., 2001. С. 328.

[10]Наивысшей доля, условно говоря, молодых писателей среди упоминаемых в рецензиях была в 1930—1931 гг. (среди прочего, призыв ударников в литературу): до 30 лет — каждый пятый из упоминаемых, в целом до 50 лет — 70% всех упомянутых. Но и в 1860—1861 гг. авторы до пятидесяти составили 66% всего массива упомянутых. В оба эти периода более половины упоминаемых «молодых» были от тридцати до сорока лет.

[11]Можно поставить в связь с этим и уход проблемного романа с сегодняшней литературной авансцены: роман («русский роман», по знаменитому выражению Вогюэ) был ценностным стержнем современной словесности на протяжении всего журнального периода русской литературы, а далее стал эталоном, все более эпигонским, для литературы советской. Многие эксперты нынешней литературной ситуации выделяют в ней явные, по их мнению, успехи поэзии при довольно бледном состоянии крупной прозаической формы (но и при явной писательской, литературно-критической ностальгии по этой последней, рутинных ожиданиях в редакциях нового — в который раз — Бальзака или Толстого, ставке на крупную форму, «без которой журнала нет», и т.д.).

Понятно, что «конец романа», как тонко отметил в свое время Мандельштам в одноименной статье, связан с «концом биографии», ее ставших привычными и казавшихся нерушимыми моделей. В этом смысле эпохи промежутка — если брать точки наших замеров, то такие периоды, как, например, 1920—1921 гг., — это, как правило, эпохи ослабления роли романа, но, напротив, повышения писательских, а также читательских акций лирики (как «открытой», более гибкой формы выражения субъективного опыта, самой конструкции субъективности) и, вместе с тем, расширения значимости в литературе пародического начала, включая пародии на саму литературу, господствовавшие в недавнем прошлом типы литературности. Разумеется, эти наблюдения на данном конкретном и достаточно узком материале нуждаются в более широкой проработке и концептуальном осмыслении.

[12]Ряд названных библиотек, конечно же, можно и нужно продлить: образованному сообществу любой развитой страны, понятно, должен был бы быть небезразличен и состав иностранных национальных библиотек. Но литература, некогда без лишней скромности приписавшая себе какую-то исключительную «всемирную отзывчивость», как позже, уже в советскую эпоху, титул «влиятельнейшей в мире», уже давно — по меньшей мере после символистов и последовавшего за ними антисимволистского авангарда 1910—1920-х гг. — живет в условиях редкостной и при этом от десятилетия к десятилетию нарастающей культурной самоизоляции. Пушкинский диагноз оказывается точнее завышенных самооценок: и вправду «ленивы и нелюбопытны».

[13]Книгоиздание в нестоличных городах России за вторую половину 1990-х гг. заметно выросло — особенно по количеству названий, т.е. по показателю точечной активности местных культурных групп (доля их в общем потоке изданного по совокупному тиражу — мощность культурного производства — пока выглядит скромнее). В этом смысле традиционная для российской литературной системы централизация литературной жизни в столице (столицах) тоже подвергается сейчас постепенному изменению. Описанное здесь снижение роли прежних толстых литературных журналов как органов коммуникативной связи литературных групп продвинутого центра с более инертной, как бы неструктурированной периферией — одна из сторон данного процесса децентрализации.